Три капитана - Страница 22

И всё же инструкция требовала в таких нештатных случаях немедленно поставить в известность Первый отдел Второго управления Генштаба ВКС.

Капитана Овсянникова Галина Борисовна Надежина недолюбливала за излишнюю въедливость и педантичность. Однако искренне уважала его преданность делу и высочайший профессионализм. Именно капитан был яростным сторонником введения предварительной фильтрации материалов во всех видах СМИ, за что пишущая братия немедля окрестила его Цензуро-Цербером. Овсянников об этом своем прозвище знал и по слухам сдержанно им гордился.

Но Галине Борисовне было сейчас не до служебных обязанностей и должностных инструкций. Единственный человек, от которого Аня могла услышать о капитане «Звезды», была она сама, Галина Борисовна Надежина, начальник 3-й секции Архива документов, рукописей и записок, не имеющих практического научного значения Музея Главдальразведки.

И тоже капитан, хотя последнему обстоятельству она была обязана, конечно же, случайным совпадением.

Но один капитан никогда не говорил своей дочери о другом капитане. И старался даже не думать в ее присутствии о нем. Но, видимо, получалось плохо.

Капитан Надежина закрыла глаза. Перед ее мысленным взором пронеслись образы один страшнее другого.

Младенец с двумя параллельными разрезами в области миндалин, слишком похожими на недоразвитые жаберные щели, чтобы это было случайностью.

Жизнерадостный мальчик лет шести с живыми блестящими глазами и руками, от кончиков пальцев до локтей покрытыми блестящей бородавчатой кожей, которую не лечит даже лазерная терапия, и которая совсем не похожа на обычный ихтиоз, пусть и в крайней фазе развития.

И, наконец, совсем уж непонятное существо со скелетом, согнутым в дугу, маленькими глазками над огромным, складчатым ртом, и четырьмя подагрически искривленными конечностями, увенчанными твердыми кожистыми перепонками, за которыми не видно пальцев…

Это Сазоновы. Временной промежуток — тридцать шесть лет, почти полвека. Полвека удивления, растерянности, страха, и в итоге — глухой ненависти и отчаяния.

Потому что были и другие. Совсем уже другие, образы которых сейчас наотрез отказывалось возрождать милостивое воображение.

И Надежины.

Разные. Странные. Необъяснимые. Без внешних уродств и атавизмов, всех этих бородавок, перепонок, волчьих пастей и иных, еще более причудливых капризов морфологии. Морфологии невесть какой природы, ставшей бичом и проклятием рода Сазоновых.

У Надежиных всё это было внутри. Проявлялось внешне лишь необычными умственными способностями, подчас запредельной парадоксальностью мышления, умением предчувствовать еще не сбывшееся и влиять на окружающих, с легкостью подчиняя их своей воле. Возникало со вполне определенной периодичностью, проследить которую не составило бы труда любому третьекурснику факультета генетики.

Вот только саму суть процесса и его законы пока не мог диагностировать или прогнозировать ни один специалист самого высокого уровня из всех, кто когда-либо курировал род Надежиных.

Источник, очаг наследственной аномалии смогли определить довольно быстро, но это было всё, на что способна наука Сферы Великорасы — и трехвековой давности, когда были достигнуты первые успехи, и сегодняшнего дня, когда эти успехи так и остались последней надеждой для потомков двух забытых экипажей.

Сейчас Галина Борисовна понимала, что ее дочери вовсе не обязательно было ловить обрывки материнских фраз и разгадывать полунамеки, случайно оброненные в разговорах матери с отцом. Аня умела слышать невысказанное. И от осознания того, насколько ее собственное невысказанное было глубоко сокрыто под спудом рассудка и давнего табу, вдобавок наложенного и ее железным характером на всё, связанное с именем капитана «Звезды» Петра Надежина, Галине Борисовне стало и страшно, и легко одновременно.

Отныне ей не нужно было таиться от дочери — это уже не имело смысла.

Она постояла еще с минуту на крыльце, с благодарностью подставляя колючему ветру лицо и думая о предстоящем разговоре с дочерью. Начиналась новая жизнь для них обеих, и оттого, станут ли мать и дочь в ней союзницами, зависело будущее их семьи.

* * *

Она рассказала мне многое. Подозреваю, львиную долю того, что знала сама. А о чем умолчала, мне оставалось лишь догадываться.

Я заблаговременно вывел «подушку» из лабиринта цехов, складов и стапелей Старых Верфей, тщательно запарковал ее в неприметном дворике малопосещаемого вида и включил маячок для Сазонова.

Я не сомневался, что инспектор пулей примчится сюда за четверть часа, но к тому времени мы с Тайной будем уже далеко.

Я не оговорился. Тайна — именно так она себя называла.

А что? Мне понравилось. Стильно, с легким налетом эдакого провинциального романтизма, и вдобавок звучит совершенно по-русски. И почему раньше отцы не догадывались называть таким именем дочерей?

Следующим пунктом плана Тайны после «вправления мозгов аборигенам», как она охарактеризовала свою хулиганскую акцию в мемориале на Площади Ветров, было как можно скорее отправиться на… Беллону!

Идея эта — совершенно безумная, если вдуматься — мне, как репортеру, такой уж безумной не показалась… Но я вообще не был до конца уверен в реальности существования этих злополучных звездолетов, «Звезды» и «Восхода»! И у меня не имелось никаких доказательств зимовки членов экипажа «Восхода» именно на Беллоне!

Зато они были у Тайны.

Мы углубились по аллее в один из тенистых городских парков, которых в Громове сейчас, кажется, больше, чем универсальных магазинов.